|
|
|
|
|
|
... В 1892 году я попал в еще старую Академию... Ректором был древний старик Шамшин, профессора: Вениг, Виллевальде, Верещагин, Лаверецкий (скульптор), Подозеров, Пожалостин, но среди них, этих эпигонов академизма, был П. П. Чистяков. На вступительном экзамене мы рисовали гипсовую голову. Принято на живописное отделение было человек 20—25. Нас созвали в комнату рядом с залом Совета и с так называемой нижней канцелярией Академии, и к нам вышел ректор, вернее сказать, выполз — он был так слаб и дряхл этот высокий, сухой, бритый, с осанкой времен Николая I старик, что не ходил, а ползал, шваркая подошвами по полу; он выполз к нам, сказал короткую речь на тему: „Вы будете учиться а мы будем вас учить", — расплакался и распрощался с нами... Как красивы были эти два зала: зал Совета Академии с купольным потолком и приемный зал, рядом с первым, ближе к швейцарской Академии. Первый, зал Совета, был весь завешен портретами императоров и бывших членов и профессоров Академии, портрет к портрету, так что не видно ни кусочка стены. При этом работы в большинстве случаев первоклассного качества, например: портрет строителя здания Академии Кокоринова работы Д. Левицкого, портреты И. Лампи и др. В старой Академии был обычай : выдающемуся ученику поручалось написать портрет его учителя. Так, Д. Левицкого написал И. Яковлев, А. Зауервейда -Б. Виллевальде. Этот последний портрет был необыкновенно и необычно для Виллевальде живописно выполнен. Виллевальде не живописец, обычно он черноват в цветах, а этот портрет очень свеж и ярок. Старик с белым, нежным цветом лица, с ярким румянцем, с зачесанной сероседыми волосами лысиной, в черном фраке с большим белым пластроном сидит в кресле, покрытом красивой и очень реально написанной енотовой жалованной шубой. Мастерски написаны ордена, не говоря уже о лице и руках. Теперь все эти портреты ушли из Академии в Русский музей, а по проекту Л. Н. Бенуа над карнизом, в своде стены, что против окон, укреплен лепной герб Академии, и все стены и потолок выбелены в ровный белый цвет (цвет чрезвычайно невыгодный для всякой картины, поставленной в зале). Вышло аляповато, и прежняя живописность зала (это была история Академии в портретах) пропала. В приемном зале, рядом с залом Совета, на стенах висели гобелены, которые были перенесены потом в так называемый Пименовский зал во 2-м этаже, и стояли чудесные, строгие по рисунку красного дерева с бронзой ларцы с гипсовой маской Петра I и гербом Академии... Ну вот, мы и начали учиться. Для первого класса, называвшегося головным, занятия состояли только в вечернем рисовании с античных гипсовых голов (2 часа в день). Следующий класс был фигурный. Тут рисовали также вечером с античных гипсовых фигур. Ни в головном, ни в фигурном классах живописи не было. Зато в этих классах проходили теоретические предметы: историю искусств — .в течение 3 учебных годов, пластическую анатомию — в 2 года и перспективу — в 1 год. Кроме того, в этих 2 классах были необязательные занятия: рисование с манекенов, упражнение с акварелью и др. Только переведенные в натурный класс начинали днем, от 10 до 2 часов, писать красками этюды и притом сразу с обнаженных натурщиков. Поэтому этот класс назывался натурным (так как по вечерам ученики его рисовали тоже с натурщиков) и этюдным. В классах было сменное дежурство: каждую новую постановку преподавал другой профессор, называвшийся дежурным. Так, в головном классе дежурили Подозе-ров — скульптор, Пожалостин — гравер, Лаверецкий — скульптор и два ассистента: Беклемишев21 и Залеман22. Преподавание велось не только рутинно — „подлиннее", „покороче", „потоньше", „толще", но иногда прямо анекдотично. Например, как раз в то дежурство, когда я получил 2-й номер и был переведен в фигурный класс за голову Христа Торвальдсена, дежурил гравер Пожалостин. Налево от меня сидел и рисовал один архитектор (архитекторы рисовали в гипсоголовном и фигурном классах вместе с нами, живописцами, так же как и скульпторы). Пожалостин поправил мой рисунок, затем пересел к соседу, архитектору. Слышу, как он говорит ему: „Чтобы толком рисовать голову, надо рисовать и знать череп и вообше анатомию". На что архитектор отвечает: „Когда нам, у нас своих занятий по архитектуре так много, что только дай бог справиться". Пожалостин: „А, так вы архитектор, так бы и говорили. И рисовать-то не умеете, и дом-то построите — идешь мимо, а тебе карнизом но затылку — бац". Положил карандаш и ушел. А профессору Подозерову, чтобы у него иметь успех, надо было приготовить непристойные анекдоты. Вот видишь, как этот толстый Силен с виду сидит, как будто просматривает рисунок приготовившего анекдот ученика, и киснет и дрожит от смеха. В классе профессор Виллевальде каждому говорил: прекрасно, отлично, очень хорошо, а потом, смотришь, на месячном экзамене получишь 48-й или 50-й номер — одним словом, один из последних. „Как же это, Богдан Карлович (кажется, так его звали23), вы мне говорили, что у меня очень хороший рисунок, а я получил 48-й номер?" Ответ: „А у тех 47-ми лучше"24
... Вечером Шамшин появлялся в
классах по старой привычке. (В прежнее время, когда он был профессором, он
дежурил в натурном классе). Служители растворяли перед ним двери. Он
приходит в фигурный или натурный класс. Подойдет к тем, которые внизу сидят,
рисуют с плафона, как это называлось, посмотрит, руку козырьком сделает: „Плафонируете?"
— повернется и уйдет.
|
|
|
|
|