ВОСПОМИНАНИЯ Д.Н.КАРДОВСКОГО О П. П. ЧИСТЯКОВЕ
Предложение написать воспоминания мои о покойном П. П. Чистякове я с удовольствием исполню вследствие любви и уважения, которые я питаю к покойному и его памяти, вследствие... как бы это сказать, не любви и не уважения, а особенно глубокого, большего, нежели перед чем бы то ни было в жизни, преклонения перед искусством, которое умел зародить во мне, да, наверное, и не во мне одном, Павел Петрович. Он первый стал посылать нас в Эрмитаж, указывая нам высокое мастерство и искусство, которое мы должны были найти, понять и оценить у того или иного мастера. Мы, рядовые ученики, еще далеко не художники, постигая простые учебные вещи, лепку, форму, цветовые задачи, все время глядели дальше этого, все время предчувствовали искусство и стремились к чему-то идеально высокому. Всякий нос, кисть руки, череп на фоне старой черной книги — все это не только материал для изучения, но и путь к идеальному и... недостижимому. А так как рядом с этим все изучаемое должно быть изучаемо строжайшим и добросовестнейшим образом, несмотря ни на какие жертвы и лишения, то и получилось какое-то доведенное до предела преклонение перед любимым делом. Все, кроме любимого дела и искусства, настолько было недостойно какого бы то ни было внимания, что и в мастерской, в одном из нижних коридоров Академии, где преподавал Павел Петрович, было неуютно, не было никаких удобств, никакого комфорта. Разница между отношением к делу и удобствами работы была колоссальная: первое — должно быть доведено до совершенства, последнее — совсем неважно.
Обыкновенно мы рисовали так называемым итальянским карандашом. Эти карандаши в дереве часто ломаются и, когда их чинят, очень пачкают руки. В магазинах Крих на Невском проспекте появились такие же карандаши, но без дерева, а в виде коротких, круглых палочек, вставляющихся в завинчивающиеся зажимы на ручках так, как до этого вставлялись такие же, но графитные карандаши. Эти карандаши были, конечно, удобнее. Павел Петрович сейчас же окрестил их „барскими". Требования к качеству работы были очень строгие. Переделывалось, переправлялось до тех пор, пока не достигалась задача. Учителем Павел Петрович был не только умным и тонким, но еще строгим и требовательным.
Я не был в числе учеников Павла Петровича, которых он выделял, и указаниями его пользовался меньший срок, чем многие из моих товарищей по мастерской. Тем не менее, когда, проучившись и прожив несколько лет за границей, я приехал в Петербург и позвал к себе Павла Петровича, чтобы показать ему, что я делал там, Павел Петровович пришел ко мне и поразил меня своим отзывом о моем заграничном руководителе54. Он назвал его „бессребреником", отметив этим то, что он отдавал ученикам своим все свои знания, в противоположность тем, которые боялись найти в своих учениках будущих конкурентов. А сам Павел Петрович был тоже бессребреник, но не только в этом, только что указанном смысле, но и в буквальном, потому что за эти занятия в его частной мастерской он не брал ни с кого ни копейки и, несмотря на это, занимался с нами добросовестным образом.
Все, кто работал в его мастерской, выходившей двумя окнами на Соловьев сад, помнят, как и я, и эту мастерскую, и тот дух высокой любви к искусству и своему делу, серьезнейшее и строжайшее отношение к работе, и любовь и уважение к своему руководителю, доходящие до поклонения.
Павел Петрович умел быть авторитетом для всех, кто начинал учиться у него. Приходилось на первых же порах его занятий убеждаться, как мало каждый знает и как много ему надо узнать. Задачи, которые ставились, вернее открывались, Павлом Петровичем, были столь велики, что, сколько бы ни работать, все будет 'мало, все будет недостаточно сравнительно с тем, что надо. В основу учения живописца ставился рисунок; в рисунке требовалась пластическая форма, твердость ее конструкции и точность пропорций.Умение работать отношениями требовалось особенно настойчиво, и это как в живописи, так и в рисунке.
К сожалению, я своевременно не записывал то, что говорил Павел Петрович, и поэтому теперь, на расстоянии стольких лет, не решусь восстанавливать на память что-либо, тем более, что все, что говорил Павел Петрович, облекалось у него в совершенно своеобразную форму. Павел Петрович был не только умный, это был мудрый человек. Его лапидарные умозаключения и выводы иногда бывали не сразу понятны. Он сам, разумеется, предварительно прошел целый путь, прежде чем сделать какой-либо вывод, да еще облеченный в совершенно оригинальную, образную, свойственную только ему форму, давая многим поверхностным людям основание вышучивать и превращать в анекдот, его афоризмы.
Мы все, товарищи по работе у Павла Петровича, знали, что один из нас, покойный Д. А. Щербиновский, ведет запись всего, что мы слышали от Павла Петровича. К сожалению, насколько я знаю, после кончины Щербиновского среди его вещей никаких подобного рода записей не оказалось.
Здесь, между прочим, укажу, что, как подлинно живой человек, в самые серьезные и важные моменты Павел Петрович никогда не был чужд шутки. Это, я уверен, подтвердят все, знавшие Павла Петровича. Помню, например, случай: один из учеников, писавший масляными красками этюд, заслуживший неодобрение Павла Петровича, начал сваливать вину на неудачное место, доставшееся ему. Сосед его по работе, тоже писавший красками этюд, заметил вслух, что не место красит человека, и т. д. Тогда Павел Петрович обернулся к последнему и сказал: „Ну, и красьте".
Следующие мои воспоминания о Павле Петровиче относятся ко времени, когда после отказа И. Е. Репина от преподавания в Высшем художественном училище преподавать в репинскую мастерскую был приглашен Павел Петрович. Надо было видеть, с каким интересом, любовью и преданностью принялся он за эти занятия. Он покупал некоторые краски, чтобы отнести в мастерскую и показать ученикам, предполагая, вероятно, что они им неизвестны или недоступны; несмотря на его лета, тогда уже преклонные, он легко поднимался выше „конкурентских" мастерских по трудной и темной лестнице в репинскую мастерскую п там вел свои полные интереса и увлекательности занятия с молодежью.
Еще помню Павла Петровича, когда несколько раз утром ехал с ним вместе из Царского Села в Петроград. Я встречал его, обыкновенно с восторгом любующегося чем-нибудь очень живописным, каким-либо куском пейзажа, по-утреннему освещенному. Павел Петрович сейчас же заводил речь о том, чем он любовался, и поражал своим юношеским восторгом. Еще позднее, когда он писал свой автопортрет, помню, он очень занят был формой уха, которое ему надо было сделать на этом портрете. И вот везде: и на вокзале, поджидая поезд, и в вагоне во время переезда в Петроград, он не пропускал, кажется, ни одного человека без того, чтобы не осмотреть его уши, причем отмечал, как редко встречаются хорошо поставленные уши.
Вот все, что могу рассказать
сейчас о Павле Петровиче.
