П. П. ЧИСТЯКОВ
... Когда я к нему (Чистякову) первый раз пришел, он принял меня в темной прихожей. „У меня мест нет, мест нет. Принесите работы, погляжу". Ну, я принес летние этюды, рисунки. Он посмотрел: „Ну, приходите".
У Чистякова была казенная квартира и при квартире мастерская для личной работы. Но в этой мастерской он сам не работал, а обучал студентов и ни с кого копейки не брал... Я полтора года был в его личной мастерской... Чистяков живее и ближе к натуре, чем академические профессора, вел преподавание. У старых профессоров Верещагина, Виллевальде, Венига не было чисто академической школы, в их преподавании были только остатки академизма. Чистяков же был чрезвычайно требователен к рисунку с натуры; на цвет в живописи он смотрел не как на раскраску, а как на известный подбор цветов в тоне и в зависимости от отношений.
... Только в мастерской у П. П. Чистякова мне удалось услышать разговоры о форме, о ее построении, о том, что надо работать отношениями. „Рисуйте правый контур, а смотрите в левый",— говорил Чистяков. Чистяков заставлял задумываться над вопросами творчества. „Чем ближе к натуре, тем лучше, а как точь-в-точь — так нехорошо" и т. д.
От Павла Петровича Чистякова я услышал художественную и живописную оценку и разбор эрмитажных картин, особенно произведений излюбленных им художников: Ван-Дейка, Веронеза и Веласкеса. От него первого я услышал о чисто живописных задачах. Надо сказать, что живописью под его руководством я занимался очень мало, да и недолго я был учеником его мастерской, не больше 2 лет, работая главным образом над рисунком. Вместе со мной в мастерской Чистякова учились Петр Евгеньевич Мясоедов, впоследствии профессор Высшего художественного училища, ц Виктор Ельпидифорович Борисов-Мусатов47. Вместе с Мусатовым писали мы nature-morte — несколько церковных книг с коричневыми корешками и на них череп.
У Чистякова Борисов-Мусатов свою самобытность и оригинальность ничем не проявлял, старался быть верным исполнителем требований Чистякова. А в натурном классе Академии, куда он перешел из Московского училища живописи, Борисов-Мусатов все время держал себя протестующе, с вызовом.
Помню, например, в дежурство Василия Петровича Верещагина Мусатов, рисуя натурщика в первые сеансы этюда, делал контур на холсте акварелью и при этом почему-то в одном месте синий, в другом красный, в третьем зеленый и т. д. Верещагин, остановившись около него, спросил, зачем он так делает, и вполне резонно, потому что в каждый момент работы над этюдом все должно быть оправдано и целесообразно. Мусатов, сидя на своем табурете, с головой, втиснутой, как часто у горбатых, в плечи, басом отвечает: „Мне так нравится". Ответ с вызовом профессору, которому не доверяют. Верещагин, не сказав ни слова, уходит. Мусатов вскоре ушел из Академии, кажется в Московское училище живописи, а потом за границу, в Париж, в ателье Кормона.
Мусатов, как чуткий художник и умный человек, не мог не заинтересоваться, так сказать, художественной и педагогической философией Чистякова.
Как жаль, что, работая у Чистякова, я не записывал всего того, что слышал от него. А теперь такими оторванными, как будто ни с чем не связанными афоризмами, да часто еще имеющими загадочную форму, встают в моей памяти высказывания Чистякова. Этими афоризмами не передать ценных мыслей Чистякова об искусстве. Привожу некоторые запомнившиеся рассуждения Чистякова.
Одно из них касается, как теперь говорят, художников-халтурщиков. „Вот придет ко мне фон Дервиз (фон Дервиз — это условное собирательное имя всякого богатого заказчика). „Павел Петрович, мне к четвергу надо плафон в столовую". У меня дочери, им приданое нужно, а я все-таки откажу. Он пойдет к Константину Егоровичу (это К. Е. Маковский — условно-собирательное имя халтурщика). Тот согласится писать. Вот он себя и продал. Вот он и погиб. А я „Благословение детей" когда взялся писать, — и заказчики-то уже померли, а я все пишу".
„Художник должен быть бескорыстен и нетороплив. Торопливость художнику вредит. У художника должна быть усидчивая быстрота.
Вот эта „неторопливость" Павла Петровича и дала повод шутникам говорить, что „Портрет матери" он начал, когда мать была еще девушкой, а когда она скончалась, — портрет еще не был окончен...
Мастерская его помещалась в нижнем этаже главного здания Академии. Это была сравнительно небольшая комната. Занятия велись только днем, так как вечернего освещения не было. Мастерская была всегда битком набита. Тут упражнялись и в рисунке и в живописи. Кроме натуры, ставились гипсы: голова Аполлона, Люция Вера. Пособий, драпировок почти никаких не было, поэтому постановки были довольно убогие. Нередко велись беседы об искусстве, об эрмитажных произведениях. Наибольшим уважением пользовались Ван-Дейк, Веронезе и Веласкес. Но и на Тициана часто были указания: „Сходите, покритикуйте Тициана".
Личные творческие особенности каждого художника выдвигались и оценивались особо. Помню, по поводу религиозного творчества Виктора Михайловича Васнецова такой рассказ Чистякова. Павел Петрович был директором мозаического отделения при Академии художеств. Мозаическому отделению была заказана из-за границы мозаическая копия запрестольного образа Богородицы Васнецова для Владимирского собора в Киеве. Павел Петрович решил сам сделать копию образа для мозаического отделения. Он решил особо приготовиться и не отвлекаться во время работы. „Семья уехала на дачу в Царское Село; я не пил дома чаю, а ходил в трактир. Сделал копию. Конечно, я нарисовал лучше Васнецова, а „Богородицы"-то не вышло".
Много было рассказов о Фортуни, которого Павел Петрович знал за границей, во время пребывания своего там пенсионером Академии.
... Чистяков был окружен легендарными рассказами о нем. Это объяснялось отчасти тем, что многие не понимали его, а отчасти тем, что Чистяков любил туманно выражать свои мысли, в виде каких-то афоризмов, которые можно было понять, лишь поработав некоторое время с ним.
В сущности, преподавание
Чистякова сводилось к обучению строгому рисунку на основании формы. Он
ввел понимание живописи как цвета, связанного с тоном
и с воздействием света на
цвет.
