КАК Я РИСОВАЛ ИЛЛЮСТРАЦИИ К „КАШТАНКЕ" А. П. ЧЕХОВА
„Каштанка" — это один из чеховских рассказов, написанный с необыкновенной любовью к двуногим и четвероногим героям его и с таким же необыкновенным пониманием их, а также мастерским их изображением. Я был большим поклонником Чехова — художника, умеющего заставить свои образы жить жизнью с ноткой чего-то по-чеховски русского и даже, как в этом рассказе, чего-то понятного и близкого мне, петербургски-русского. Поэтому нет ничего удивительного, что, когда издатель „Нивы" А. Ф. Маркс предложил мне иллюстрировать „Каштан-ку", я взялся за это с охотой, тем более что всегда любил модели из животного царства.
Как всегда, внимательно вчитавшись в рассказ, наметив моменты рассказа, подлежащие иллюстрированию, я стал рисовать. Однако специфическая особенность этого рассказа, состоящая в том, что главными действующими лицами в нем являются животные, потребовала от меня особой подготовки. Вот об этом я и буду рассказывать.
Надо было прежде всего освежить свои впечатления и ощущение характеров и форм действующих лиц рассказа: самой Каштанки, кота, гуся и свиньи. Для этого надо было сделать с натуры наброски и зарисовки их, чтобы, как говорит Дюрер в его книге о живописи, накопить в тайниках своего сердца то „таинственное сокровище" и опыт, которые и должны „излиться" в образах. Тут я очутился в затруднительном положении, потому что не с чего было накоплять-то этот опыт. В лучших условиях оказались кот и гусь, а сама Каштанка и свинья — в худших. Гуся я ходил зарисовывать в Петербургский зоологический сад. В самых лучших условиях был кот, потому что мне удалось в мою тогдашнюю мастерскую в Академии художеств залучить старого белого кота, оказавшегося у служителя при академических мастерских.
Дело в том, что в то время я состоял учеником Высшего художественного училища при Академии художеств, был выпущен, как говорилось на тогдашнем официальном академическом языке, на соискание звания художника или, по теперешнему говоря, для изготовления дипломной работы. А всякому такому выпущенному на соискание звания художника в числе нескольких других благ и удобств полагалась на 1 год мастерская в стенах Академии художеств. В течение года и надо было исполнить дипломную работу в этой мастерской. Вот у меня и была такая, кстати сказать, очень удобная мастерская в верхнем этаже главного здания Академии с двумя большими окнами в академический сад. В этой мастерской я писал в учебный 1900—01 год41 мою дипломную работу — картину „Самсон и Далила", и сюда, в эту мастерскую, ко мне медленными шагами заходил бывший у одного из служителей при мастерских белый 'кот, который, то ли по преклонному возрасту, то ли по своему меланхолическому характеру, двигался мало и медленно, а охотнее всего сидел или лежал неподвижно, а я, конечно, старался этим как можно больше воспользоваться и делал с него многочисленные зарисовки, пускай не в тех позах и движении, какие мне нужны были для „Каштанки", но именно с тем, чтобы отложилось в сердце „таинственное сокровище", долженствующее „излиться" в образе кота Федора Тимофеевича в „Каштанке". Вообще в создании образа коту повезло больше, чем кому-либо другому из этих 4-х действующих лиц — животных „Каштанки", потому что еще до получения мастерской в Академии художеств и приготовления к иллюстрированию „Каштанки" в одной квартире у Тучкова моста Васильевского острова, где я занимал вместе с товарищем моим по Академии одну комнату, был тоже кот, которого я тоже много зарисовывал не для „Каштанки", об иллюстрировании которой еще и разговора не было тогда, а просто потому, что это был чудесный крупный рыжий кот, со светло-желто-зелеными глазами и толстыми щеками. Я завлекал этого кота в свою комнату, он комфортабельно располагался на полу или на стуле против топившегося камина, а я его зарисовывал и лежащего, и сидящего, и умывающегося, и отдельно голову с прищуренными глазами, и лапы и т. д. Так что для образа кота у меня в тайниках сердца накопился довольно большой опыт.
Для образа гуся, хотя и не с такими удобствами, так как не в мастерской и не в своей комнате, а на прудочке в зоологическом саду, но все же я пособрал значительное количество зарисовок с плававших и важно прогуливавшихся по бережку пруда гусей.
А вот с образом самой Каштанки и свиньи дело обстояло много хуже. Для Каштанки мне нетрудно было вызвать в своих воспоминаниях образ одного черно-пегого Шарика с острыми ушками и весело торчащим хвостом. Шарик был чистокровный дворняжка, но в то же время очень азартно гонял зайцев и подлаивал белок. Он принадлежал одному крестьянину, приятелю по охоте, с которым вместе мы ходили за зайцами и по тетеревам. Мне удалось очень прочно запечатлеть в своей памяти этого Шарика. Он был составной частью дорогой, родной природы, из-за общения с которой главным образом я и бродяжил с ружьем в компании с Шариком и его владельцем. Шарик неудачно кончил свою охотничью карьеру. Как-то зимой он попал одной из задних ног в волчий капкан. Ему перешибло кость ноги, нога у него „отболела" и он остался на трех ногах. Это не мешало ему гонять зайцев, но, конечно, на трех ногах много тише и хуже, нежели раньше на четырех: он скоро уставал, прибегал к ногам своего хозяина и ложился с высунутым языком и озабоченным выражением на морде. Во вне охотничье время, когда, например, хозяин его шел косить в лугу, а его зипун с завернутой в него краюшкой каравая лежал около какой-нибудь кочки, Шарик, несмотря на аппетитный запах от каравашка, не только не трогал его сам, но не давал никому подойти к этим вещам его хозяина. Это был милый и умный пес.
Я нередко чесал ему за ухом с той стороны, где недоставало задней ноги, а он блаженно закрывал глаза и култышкой, оставшейся от ноги, делал движения, как будто это не я, а он сам чесал себе за ухом.
Кроме того, у меня самого в свое время был красавец золотистый шотландский сеттер с шелковистой шерстью, отвислыми брылами и замшевыми, мягкими ушами. Мне много приходилось наблюдать его, потому что мы с ним помещались в одной комнате, я готовил ему еду и присутствовал при его обеде, прогуливал его. Комично было, когда зимой, наскучив бесконечным лежанием под столом» он выслеживал какого-нибудь букана, ползшего по полу, делал на него стойку, перешагивал через него, наконец старался закусить его зубами, но это было, верно, противно, потому что он начинал, оскалив зубы, с отвращением трясти мордой, стараясь стряхнуть букана.
Кроме того, у меня самого в свое время был красавец золотистый шотландский сеттер с шелковистой шерстью, отвислыми брылами и замшевыми, мягкими ушами. Мне много приходилось наблюдать его, потому что мы с ним помещались в одной комнате, я готовил ему еду и присутствовал при его обеде, прогуливал его. Комично было, когда зимой, наскучив бесконечным лежанием под столом» он выслеживал какого-нибудь букана, ползшего по полу, делал на него стойку, перешагивал через него, наконец старался закусить его зубами, но это было, верно, противно, потому что он начинал, оскалив зубы, с отвращением трясти мордой, стараясь стряхнуть букана.
Поэтому мне не трудно было вызвать в моем чувстве собачьи формы, характерные черты и движения и, несмотря на то, что шотландский и кофейно-пегий сеттер совсем не подходящие модели для Каштанки, создать образ Каштанки по чеховскому описанию и по накопившемуся у меня ощущению собачьих форм. Для этого я вызвал в своих воспоминаниях образ Шарика, у которого пришлось, согласно чеховским указаниям, удлинить туловище, укоротить лапы и прибавить шерсти, особенно на гачах и хвосте. Так сложился образ Каштанки. Наконец, самой затруднительной для изображения была свинья.
Где взять для зарисовок в Петербурге свинью? Да если и найдешь, она помещается обыкновенно в тесном, темном хлеве, а не так, как у „хозяина" — клоуна— в комнате. Пришлось ограничиться кое-какими фотографиями и своими воспоминаниями.
Так рисовал я этих четырех главных действующих лиц рассказа — животных.
Внутренность комнат, обстановку, мебель у столяра и клоуна, улицу, дома, конку, извозчиков — все это я рисовал, что называется, от себя; что касается человеческих фигур: столяра, Федюшки и „хозяина",—тут уж пришлось прибегнуть к своей изобретательности, и насколько мне удалось хорошо знакомым формам человеческих фигур и костюмов придать-соответствующие характерные черты -судить не мне.
В заключение надо сказать о материале, которым исполнены оригиналы иллюстраций. Это, по приобретенной в школе привычке, — уголь, поверх которого иногда проходил я так называемым итальянским карандашом. Уголь — чудесный материал и по его живописно-тональным качествам и потому, что углем можно добиться в рисунке большей точности...
