ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Д. Н. КАРДОВСКОГО
Летом 1896 года мы с Игорем Эммануиловичем Грабарем решили ехать за границу учиться. Решено было побывать у родных, а потом съехаться в Петербурге и оттуда двинуться за границу, главным образом в Париж. Так и сделали.
Я отправился к маме в Ярославль и оттуда поехал пароходом в Рыбинск, чтобы из Рыбинска через Бологое ехать в Питер. Самолетский пароход отходил из Ярославля ночью, после 12 часов. Простившись с мамой и Фальками16, я отправился с вещами моими на пристань. Это было, кажется, в конце июня или в начале июля. Стояла теплая, светлая летняя ночь. На пристани я узнал, что пароход опаздывает. Мне пришлось ждать.
Я отправился к маме в Ярославль и оттуда поехал пароходом в Рыбинск, чтобы из Рыбинска через Бологое ехать в Питер. Самолетский пароход отходил из Ярославля ночью, после 12 часов. Простившись с мамой и Фальками16, я отправился с вещами моими на пристань. Это было, кажется, в конце июня или в начале июля. Стояла теплая, светлая летняя ночь. На пристани я узнал, что пароход опаздывает. Мне пришлось ждать.
Начинало светать, появились чайки над водой, и вдруг с противоположного берега отчалила большая лодка, четырех- или шестивесельная, нагруженная людьми. Это были, вероятно, грузчики или крючники, здоровые мужики, ночевавшие на том берегу и теперь отправлявшиеся на этот берег на работу. Они плыли в лодке и пели „Вниз по матушке, братцы, по Волге". Но как? Это не был заезженный, интеллигентский напев; в песне было столько переливов, каких-то переборов, что основной мотив шел как красивая линия или форма среди украшающих ее орнаментов, и все это в сумеречном свете яснеющего и яснеющего дня...
Наконец „наш" пароход пришел, я получил место в каюте и под мерное шлепанье пароходных колес сладко заснул, растянувшись на койке.
Проснулся уже в Рыбинске, отправился на вокзал, узнал, что до отхода поезда еще несколько часов, и отправился в город.
Был какой-то праздничный день, может быть просто воскресенье; везде был1 народ. По берегу широкой канавы, недалеко от площади с каруселями, гуляло много рабочего народа, а на проезде вдоль канавы очень живописно сидели, болтая ногами, парни, что потом я и изобразил на моем эскизе уже в Мюнхене. Мне стало жаль расставаться с милой, такой близкой родиной. Но отступать было нельзя, -и мы с Грабарем, как было условлено, съехались в Петербурге, выправили паспорта, и первый заграничный город, который я увидел, был Берлин. Мы в нем остановились и провели несколько дней, шатаясь по музеям, выставкам и просто по улицам и городу, и, несмотря на разные диковинки вроде надгородской железной дороги, бывшей тогда в Берлине Альпийской панорамы, — мне Берлин совсем не понравился. Его казенщина меня угнетала17...
...В Париже мы поселились около Сорбонны, в маленьком пансиончике. Деревянная лестница вела на 3 или 4-й этаж. У нас было громадное окно от полу и до потолка с железной решеткой, вроде балкона. Утром мы просыпались, когда рогНег приносил нам кофе, и слышно было, как напротив в окошке, за занавеской, поет дрозд...18
... В Париже мы прожили около двух недель и были буквально без ног — так много мы проводили времени в музеях, выставках, шатались по ателье.
Париж! Вот это город, но крайней мере в том виде, в каком он был тогда. Его красота не дается сразу, так же как петербургская, но зато потом покоряет без остатка. В Париже я в первый раз увидал Коро, Курбэ, Ренуара и др. Кроме того, в тот год была выставка в парижском Салоне, выставка рисунков Пювис де Шаванна. Нечего и говорить о грандиозном впечатлении от всего виденного: и от города и от его искусства, но должен признаться, что наибольшее впечатление у меня осталось не от импрессионистов, не от пленера, а от всего того, где была пластика, где был рисунок как строение пластической формы. Поэтому картина Жан Поль Лорапса19 „Святая Женевьева" и скульптуры Род она больше всего другого притягивали меня к себе. Но до чего мы уставали от целодневных скитаний! И как приятно было, когда вечером, воротившись в нашу мансарду на Rue de la Sorbonne, можно было снять ботинки и поужинать сыром вроде камамбера, с чудесным батоном и пол-литром шабли, а снизу в раскрытое окно доносились веселые мотивы какого-то шантана, помещавшегося под стеклянной крышей над двориком этого дома20.
...Мы много ходили по музеям и выставкам... Но главное, конечно, —Лувр и Люксембург. В Лувре наибольшее впечатление на меня произвела „Инфанта" Веласкеса, затем Монна-Ванна21 — по экспрессии, по живописи она ужасна. Экспрессия в ней, как во Владимирской божьей матери. Нельзя понять, как такими ничтожными средствами достигнут такой результат. В Лувре же поразил меня и Делакруа своей красочной живописью, свободной, уверенной техникой.
В Люксембурге выставлены были все современные художники: картины там висят 50 лет поcлe смерти художника, а затем, если они не потеряли значения, их переносят в Лувр. Тогда же в Люксембурге мы увидели первых импрессионистов. В то время на меня наиболее действовали художники, владевшие рисунком и формой, да и сейчас могу сказать, что одна живопись без рисунка и формы еше не есть пластическое искусство.
Из Парижа мы поехали в Мюнхен...
Познакомились мы с Ашбэ так: у Грабаря в Мюнхене был знакомый, болгарской крови, родом из Измаила, а подданный румынский, — Фетов Иван Родионович... Он посоветовал нам обратиться к Ашбэ. Мы пошли в Cafe Minevra, в котором мы впоследствии обедали. Приходим туда и застаем там маленького горбуна, шляпа на один глаз надвинута, — тип теньеровского пропойцы. Это и был Ашбэ. Родом он из Люблян (Лейбах), учился в Венской Академии. В его мастерской висела начатая им картина „Учитель"; он ее переделывал, переделывал, но она так и осталась недописанной. Он умер вскоре после нашего отъезда. За гробом его шла целая толпа бедняков, которым, как оказалось, он всю жизнь помогал...
После Петербургской Академии в школе Ашбэ... „первое впечатление было, что мы ничего не умеем. Ашбэ начал нас обучать. Он был хорошим преподавателем-Наши академические традиции—работать только карандашом—пришлось бросить;но к углю никак не могли привыкнуть, все черно выходило сначала ...
Как ясно вспоминаю я это блаженное, беззаботное, отданное только изучению искусства, дорогой живописи и рисунку существование наше тогдашнее! Мы буквально с утра до ночи, несмотря на то, что оба были уже не мальчики, а может быть именно поэтому, рисовали, писали, читали, бродили по музеям и выставкам, беседовали, а в праздничные дни садились на велосипеды и отправлялись в Schleshein или же на озёра -Асensee или Sternbergsee.
Необыкновенное счастье выпало нам на долю — мы могли много и продуктивно работать в школе, а потом, придя вечером домой, еще по Muskelmann'у и учебникам изучать пластическую анатомию. Эту последнюю нам удалось совершенно случайно прослушать в два семестра в медицинской школе, когда профессор Моlliert читал этот курс для учеников Баварской королевской Академии художеств, а мы, учащиеся частных студий, к ним присоединились. На этом курсе, действительно, можно было многое узнать. Сам профессор талантливо рисовал. На лекциях показывались прекрасные анатомические препараты и модели. Когда я приходил после лекции домой и рисовал по фантому, то мне со всей ясностью представлялось во всей реальной подлинности то, что я рисовал— сухожилия, мышцы, кости, фасции и т. д. Вместе с рисованием моделей в АžЬе-Schulе это давало то накопление образов в памяти и в душе, о котором говорит Дюрер а8, излагая свои мысли о творческом процессе. Дюрер говорит так: „Внимательно изучай природу, руководствуйся ею и не уклоняйся от нее, воображая, что ты сам собой достигнешь лучшего. Это была бы иллюзия: искусство кроется в природе. Кто сумеет извлечь его оттуда, тот будет обладать им. Чем больше сходства имеет форма твоего произведения с живыми формами, тем более кажется твое произведение хорошим. Это не подлежит сомнению. Итак, никогда не воображай, что ты мог бы создать что-нибудь более хорошее, чем то,что создано богом, потому что твое могущество совершенно ничтожно в сравнении с творческой деятельностью божией. Никто не может изобразить красивую фигуру, руководствуясь своей фантазией, если только его память не наполнена множеством воспоминаний. Таинственное сокровище, накопившееся в глубине твоего сердца, изливается тогда в форме новой креатуры, которую ты извлекаешь из твоей души, придавая ей телесную форму"24.
Вот это бесконечное рисование с моделей и без них, но от себя по ним, это бесконечное изучение и наполняло память множеством, как говорит Дюрер, воспоминаний, на основании которых „в глубине сердца накоплялось таинственное сокровище, создавшее новую креатуру"25.
